ПИТ

Голова почему-то кажется такой тяжелой и легкой одновременно. Питер даже не понимает смешно ему или все же немного грустно, ведь мысли сменяют одна другую слишком быстро, чтобы ловить и осознавать в полной мере каждую, пробуя ее вкус, чувствуя запах и проникая в саму суть. Например он думает о том, что стоило бы стереть пыль с плоской люстры, ведь он не помнит, чтобы вообще когда-либо это делал, но тут же забывает, переключаясь на то, как хорошо ощущается плед на кровати под подушечками пальцев, который еще хранит аромат порошка, на этикетке которого красуются горные вершины, радуга и какие-то розовые цветы. Интересно, а он сможет когда-нибудь увидеть горы так близко? А на лыжах научится кататься или это так и останется картинкой из интернета? Или он видел ее не там? А еще колени у Хоуп очень удобные, мягкие и ее пальцы ласково путаются у Келли в волосах, перекладывая пряди с одной стороны в другую, вызывая стайки мурашек где-то в затылке. И все кажется каким-то оторванным от реальности настолько, что Питер закрывает глаза и улыбается столь беззаботно, словно он все еще живет с родителями и они с Лорой сидят после полуночи в гостиной с фонариком и листают журналы у потухшего, но еще теплого камина, угли которого переливаются красными прожилками, что с каждой минутой становятся тусклее.

Питеру отчего-то кажется, что Хоуп его обманула. Совершенно бесстыже, но столь искусно, что он даже не заметил, как купился на все ее громкие фразы и искрометные шутки, впуская в небольшую комнатушку, где бывало не так уж и много людей за все то время, которое тут провел Келли. Но он на нее не злился, не сейчас, когда она так аккуратно гладит по голове и рассказывает что-то невероятно забавное, ведь он не может по-другому объяснить своего приподнятого настроения.

Во рту остался сладковатый привкус от газировки, появление которой Келли может списать лишь на Франц, ведь он помнит о том, что такое сахар и почему с ним не стоит перебарщивать. Питер статьи читает, ведь он умный, но дело в целом вообще не в этом. Просто он правда уверен в том, что чем реже отрываешь нос от книжного переплета, тем больше шансов не получить по нему и, стоит отдать ему должное, план действительно на грани гениальности, если не учитывать всякие мелочи, которые как исключения из правил валят из всех щелей.

— Мы пили, да?

Ловит пальцами светлый локон и накручивает его на палец рядом с чужим ухом и, вероятно, даже немного щекочет мочку, совершенно забываясь и теряя остатки самообладания. Хоуп на рассвет похожа. Такая же яркая и теплая, улыбается и светится в тонких лучах солнца, проникающих в комнату сквозь полупрозрачные занавески.

Еще несколько месяцев назад, Питер бы решил, что сейчас идеальный момент, чтобы поцеловать ее. Он бы просто коснулся ее шеи и она наклонилась бы, легко улыбаясь. Но не сейчас. Сейчас, когда “их” момент уже упущен и сердце отдается приятной тоской по тем временам, ему как никогда хочется рассказать, что он наконец понял почему “они” не работали так как нужно, почему механизм ржавел и шестеренки раз за разом останавливали свой ход.

— Ты это специально? Хочешь рассмотреть мои мысли под микроскопом?

Снова щурится и все равно улыбается с легким смешком. Хоуп всегда получает то, что она хочет. Блестки, парня, ответы, которые жаждет услышать. Сначала Келли хочет возразить и пожурить, что она могла просто спросить, но не произносит ни слова, потому что тут же корит себя за то, что она уже следовала этому пути ранее. И он не ответил. Почему? Это же Хоуп. Ей можно рассказать все и даже больше, но он раз за разом молчит, пряча глубоко внутри все шрамы, лишь бы снаружи их не увидели.

Ведь вдруг они ей не понравятся? А “ему”?

— Давай уже, — закидывает руки за голову и пару раз моргает, фокусируясь на чужом лице, — Стреляй прямо в голову, не промахнись.

И сейчас в его картине мира, что под алкоголем больше похожа на комикс, за головой разлетаются цветастые “БАХ! БАХ!”, отчего он снова смеется, ведь и гадать не нужно по луне и по картам, что Хоуп не промахнется.

ПИТ

“Как ты?”

Уголок губ невольно дергается и тяжелый глубокий вздох стирает цветущую улыбку, не оставляя после себя даже намека. Питер закрывает глаза и жмурится, то ли от света, который внезапно ослепляет до белых пятен под веками, то ли от внезапного укола вины. Почему она вообще это спрашивает? Ах, да. Он же сам сказал стрелять в голову.

Он поднимается, оставляя удобные колени где-то позади и пару секунд чертит взглядом стену с однотонными обоями, прежде чем развернуться обратно и попытаться улыбнуться вновь. Что он собрался сказать?

“Нормально”? “Я не понимаю о чем ты”?

Улыбки опять не выходит, но в этот раз нет никакой уверенности в том, что она будет уместна. Может им правда стоит поговорить? Сейчас, когда все точки над “и” расставленные ручкой, которую не сотрешь и не исправишь. Когда-то белый лист наполнен кляксами и исправлениями, следами от ластика и все еще малозаметными линиями карандаша. И ведь речь даже не о тетрадях.

— Устал, — поджимает губы и смотрит прямо в глаза, словно ждет, что она одно слово разложит на десятки предложений, что поймет просто так без объяснений, но Хоуп не гадалка и мысли не читает, лишь продолжает смотреть в ответ, — Чувствую себя так, словно заперт в сыром темном подвале, где по углам шуршат крысы, а лампочка перегорела. Где-то на верху слышатся шаги и я мог бы выбраться просто закричав, но отчего-то этого не делаю.

Смех вырывается непроизвольно и Питер тут же давит ладонями на глаза, растирая до красноты измученное лицо. Хоуп такая Хоуп. Как всегда не дает ему подготовится к чему-то, действует резко, словно с обрыва прямо в соленое море ныряет. И плевать ей на острые камни на дне.

— И… Между нами ничего нет, — рассматривает линии на ладонях, чертя указательным пальцем на левой руке линии сердца, что прерывается в самом начале, словно Келли любить не по судьбе, хотя он и не спорит, ведь уверен в этом наверняка, — Только и могу сидеть за одной партой и задерживать дыхание, если локтями или коленями соприкасаемся. Сам себя ненавижу. Мерзость.

Ноготь царапает чертовы линии до красноты, словно стереть пытается. Если Питер эти линии чертовым ножом вырежет, то они вновь проступят под шрамами, когда заживут? Головой мотает резко и сильно, лишь бы все мысли выкинуть. Если не выйдет, то лучше затолкать их поглубже и закрыть на все замки, что найдутся. Отец не должен узнать и Господа он молить об этом готов каждую ночь на коленях.

Это словно гной глубоко внутри. В самом сердце. Который болит каждый день все сильнее. Вот только люди еще не придумали такой операции, чтобы это вылечить можно было. Так что страдай, Келли, ненавидь себя еще сильнее. Еще немного и тебе начнет даже нравится, не так ли?

— А может наоборот рассказать отцу? — шепчет под нос с какой-то несвойственной злобой, вовсе не уверенный, что Хоуп услышит, — Он всегда говорил, что с болью грехи уходят.

И словно тонкой красной нитью вслед за невольной мыслью спина отдается болью и ссадины ноют, словно свежие. Это лишь награда за средний балл, что ниже обычного. Потому что вместо задач, следил как у Юстаса родинки светлеют на солнце, как ресницы кратко касаются щек, как задумчиво грызет кончик ручки и хмурится, упуская смысл задания. Это куда занимательнее амперов и вольтов. Вот только результат плачевный. Уверен что оно того стоило? Определенно.

Интересно, теперь Хоуп решит, что он безумец?
Бросит его наконец?
Окончательно и бесповоротно, чтобы утонул наконец в тягучих мыслях, которые на болото похожи.